Фамилию пантелея прокофьевича и его сыновей. Готовимся к ЕГЭ по литературе. М. А. Шолохов. Дуняша, Наталья и Дарья

Введение

Семья Мелеховых в романе «Тихий Дон» Шолохова оказывается в центре внимания читателя с первых строк. Ей посвящены и последние страницы произведения. Открывает повествование рассказ о трагической судьбе Прокофия Мелехова и его жены-турчанки, по навету убитой односельчанами. Завершает роман картина возвращения домой похоронившего Аксинью Григория Мелехова.

Характеристика Мелеховых

Мелеховы изначально выделяются среди других жителей хутора Татарский. Прокофий, носивший бороду и русскую одежду, был «чужим, непохожим на казака». «Исчерна-смуглым» и «бедовым» растёт и его сын Пантелей. Прозвали соседи Мелеховых «турками» за их горбатый нос и «диковатую» красоту.

Дом Мелеховых имел вид «самодовольный и зажиточный», благодаря усилиям Пантелея Прокофьевича. Старший Мелехов, его жена, двое сыновей с жёнами, дочь, а затем и внуки – таковы обитатели мелеховского дома.

Но, мирную жизнь хутора нарушает сначала Мировая, а затем Гражданская война. Разрушается привычный казачий уклад, рушатся семьи. Не обходит стороной беда и Мелеховых. Пантелей Прокофьевич и оба его сына оказываются захваченными водоворотом страшных событий. Трагично складывается судьба и других членов некогда крепкой семьи.

Старшее поколение Мелеховых

Характеристика Мелеховых в романе будет неполной, если не обратиться к образу каждого члена семьи.

Пантелей Прокофьевич, глава семейства Мелеховых, был рождён раньше срока. Но выжил, встал на ноги обзавёлся семьёй и хозяйством. Он был «сух в кости, хром…, носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли на нём вороной масти борода и волосы».

Старший Мелехов – натура вспыльчивая и властная. Он бьёт костылём Григория за ослушание, «учит» вожжами загулявшую Дарью, частенько «подносит» жене. Узнав о связи младшего сына с Аксиньей, он своею властью женит его на Наталье Коршуновой, не считаясь с желаниями самого жениха.

С другой стороны, Пантелей Прокофьевич искренне любит своих домашних, переживает за их судьбу. Так, он возвращает в семью Наталью, ушедшую к родителям, относится к ней с подчёркнутым вниманием. Привозит обмундированию Григорию в Ягодное, хотя тот ушёл с Аксиньей из родного дома. Гордится сыновьями, получившими офицерский чин. Только переживания из-за гибели сыновей смогли сломить крепкого старика, для которого семья была смыслом жизни.

Василиса Ильинична, жена старшего Мелехова, по-своему хранит домашний очаг. Ко всему семейству она относится с необыкновенной теплотой и пониманием. Ильинична безгранично любит своих детей, часто защищает их от гнева несдержанного мужа. Огромной трагедией становится для неё смерть Петра, убитого рядом с домом. Только ожидание Григория даёт ей силы жить после потери почти всех родных. Как родную дочь принимает Василиса Ильинична Наталью. Поддерживает её, понимая, как тяжело живётся невестке, нелюбимой мужем. Скрывает от Пантелея Прокофьевича болезнь Дарьи, чтобы тот не прогнал её со двора. Она даже находит в себе силы сблизиться с Аксиньей, с которой они вместе ждут с фронта Григория, и принять в качестве зятя Мишку Кошевого, убийцу её сына и свата.

Григорий и Пётр

Пётр Мелехов – старший сын Пантелея Пркофьевича и Василисы Ильиничны. Внешне он был очень похож на мать «небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый». От матери передался ему и мягкий характер. Он искренне любит родных, особенно брата, во всём поддерживает его. В то же время Пётр готов, не задумываясь, постоять за справедливость. Так, он вместе с Григорием бросается спасать Аксинью от избивающего её мужа, вступается за односельчан на мельнице.

Но во время войны неожиданно проявляются совершенно другие стороны личности Петра. В отличие от Григория, Пётр быстро приспосабливается, совершенно не задумывается о чужой жизни. «Война радовала, потому что открывала перспективы необыкновенные». Пётр «быстро и гладко» дослуживается до чина, а потом, на радость отцу, отправляет домой целые подводы награбленного. Но, война, на которую герой возлагает такие надежды, приводит его к гибели. Пётр умирает от рук Кошевого, униженно прося о пощаде бывших односельчан.

Григорий Мелехов – полная противоположность старшего брата. Своим обликом он напоминает отца. У него «вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей». Пошёл Григорий в отца и взрывным характером. В отличие от брата, Григорий не может принять насилия. Врождённое чувство справедливости заставляет героя метаться между белыми и красными. Видя, что все разговоры о светлом будущем заканчиваются кровопролитием, Григорий не может принять какую-либо сторону. Опустошённый, он пытается уйти с Аксиньей на Кубань, чтобы найти покой. Но судьба лишает его возлюбленной и надежды на счастье.

Дуняша, Наталья и Дарья

Дуняша Мелехова, как и Григорий, пошла в отца не только внешне, но и по своему характеру. Отцовская твёрдость особенно проявляется в ней, когда она решает выйти замуж за Михаила Кошевого, убийцу брата. С другой стороны, Дуняше свойственна нежность и душевная теплота. Именно они побуждают девушку взять к себе детей Григория, заменить им мать. Дуняша, да ещё сын Мишатка – единственные близкие люди, которые остались у Григория, вернувшегося в родной хутор.

Наталья, жена Григория, – один из самых ярких женских образов романа. Замечательная красавица, она создана для того, чтобы любить и быть любимой. Но, выйдя замуж за Григория, девушка не обретает семейного счастья. Муж так и не смог полюбить её, и Наталья обречена на страдания. Только любовь и сочувствие старших Мелеховых дают ей силы. А затем она находит утешение в детях. Всю жизнь борясь за мужа, гордая Наталья, тем не менее, не может простить ему последней измены и избавляется от последнего ребёнка ценой собственной жизни.

Дарья, жена Петра, совсем не похожа на Наталью. «С ленцой баба, спорченная… румянится, да брови чернит», – говорит о ней Пантелей Прокофьевич. Дарья идёт по жизни легко, не слишком задумываясь о морали. Душевные переживания наложили отпечаток на всех членах семьи Мелеховых, но не на Дарью. Оплакав мужа, она быстро оправилась и снова расцвела «гибкая, красивая и доступная». Жизнь Дарьи заканчивается драматично. Она заражается сифилисом и решает свести счеты с жизнью, утопившись в Дону.

Заключение

Если вокруг идёт война, меняется власть, никто не сможет остаться в стороне. В романе «Тихий Дон» семья Мелеховых – яркий тому пример. До конца произведения почти никто не доживает. Остаётся только Григорий, его маленький сын и сестра, вышедшая замуж за врага.

Тест по произведению

Планирование

Занятие I (1-2 уроки). Своеобразие жанра романа-эпопеи.Духовный мир донского казачества. Характер Григория Мелехова. Функции портрета, пейзажа, массовых сцен. Система персонажей романа.

Занятие II (3-4 уроки). Поиски правды. Конкретно-историческое и общечеловеческое в романе. Углубление представлений о приемах создания и значении массовых сцен в романе.

Занятие III (5-6 уроки). Проблема “общей” и “частной” правды. Углубление представлений о характере и функциях шолоховского пейзажа. Своеобразие языковой манеры Шолохова. Драматургические принципы в эпическом произведении.

Занятие IV (7-8 уроки). Трагедия Григория Мелехова. Углубление представлений о шолоховском портрете. “Мысль семейная” в романе. Женские образы. Тема материнства.

Остановимся подробнее на предложенной системе уроков.

Занятие I

I. Вступительное слово учителя

Практически все творчество М. Шолохова посвящено донскому казачеству. К XV - XVI векам в Московской Руси казаками называли свободных людей, работавших по найму или определявшихся на военную службу для охраны границ государства (служилое казачество). Охрана границ осуществлялась отдельными разъездами (станицами).

Наряду со служилым казачеством в Московской Руси XV - XVI веков существовало и "вольное" казачество или, как его еще называли, - "гулящие люди", для которых было характерно полное отсутствие как недвижимости, так и постоянного места жительства. Люди, недовольные существовавшим порядком, преследуемые государством, авантюристы, искатели наживы, а позднее и беглые холопы и раскольники, смешавшись с остатками служилого казачества, фактически освободившегося на окраине от подчинения государству, и с местным населением составили первые казачьи общины на Дону, Тереке и реке Яик (Урал).

В казачьих общинах России царило полное равенство членов при общинном пользовании землей и отсутствии каких-либо налогов и податей.

Особенностью жизни казачьей общины было то, что ей управлял обычай, а не закон, и всякое нарушение обычая жестоко каралось самосудом.

К середине XVII в. вольное казачество достигло полной политической независимости. Москва была не в силах обуздать "вольницу", тем более, что она сама нуждалась в казачестве, с другой стороны, казачьи общины, считая себя русскими по крови и вере, прислушивались к Москве, принимали царских послов и не отказывались от жалованья за службу. Это определило главные цели политики Российского государства по отношению к казакам на протяжении XVI - XVII веков: привлечение их на государственную службу, подчинение их своим интересам, превращение общин в казачье войско. Эта политика привела к постепенному превращению вольных казаков в привилегированное военное сословие, положение которого определялось тем, что за службу государству оно наделялось землей.

Приручение казачества царизмом характеризовалось, с одной стороны, ограничением его старинной вольности, а с другой - предоставлением ему экономических и социально-правовых преимуществ в сравнении с остальным населением страны. Правящие круги империи рассматривали казаков, как консервативный, "государственный" элемент и активно использовали их в разгонах демонстраций, в проведении карательных экспедиций, в конвоировании заключенных к местам ссылки, в освоении новых территорий и т. д. Свою репутацию опоры государственного строя казачество подтвердило, приняв активное участие в подавлении революции 1905 - 1906 гг.

В годы первой мировой войны казачьи привилегии были расширены. Именно с приверженностью своим привилегиям и связан в первую очередь консерватизм большинства казаков.

Богатое казачество и атаманская верхушка были сторонниками и решительными защитниками сословных привилегий.

Казак-середняк также держался за привилегии: бесплатная медицина и обучение детей ему не мешали, но воинская повинность его тяготила, и он бы с ней распрощался, если бы ему оставили земельный надел. Середняк, цепко державшийся за свой пай, всегда болезненно реагировал на идеи уравнительного передела земли, для него была характерна нерешительность и непоследовательность действий, наивность и неискушенность в политике.

У беднейшего казачества доходы с земельного пая не покрывали всех сословных тягот. Для освобождения от них беднота готова была пожертвовать наделом, но казак отличался от крестьянина тем, что последний, потеряв землю, уже не мог получить ее вновь, а казак терял часть земли или ее всю только на время. Пай ему был положен по закону, и он всегда был уверен, что снова начнет хозяйствовать. Это мешало казаку отказаться от сословных привилегий.

Сословные привилегии казачества обеспечивались за счет ущемления интересов остального населения войсковых областей и в первую очередь "иногородних". Посаженная плата за хозяйственные постройки на станичной земле, плата за выпас на общественном выгоне сверх нормы и прочие поборы с иногороднего населения станиц были неиссякаемым источником для станичной и войсковой казны. Так зрело основное противоречие внутри станицы, определившее силы, сформировавшие два непримиримых лагеря в гражданской войне.

М. А. Шолохов родился 11 (24) мая на хуторе Кружилине станицы Вешенской Донецкого округа Области Войска Донского, хотя, вероятно, эта дата нуждается в уточнении. Отец писателя, Александр Михайлович (1865 - 1925), выходец из рязанской губернии, неоднократно менял профессии: “был последовательно “шибаем” (скупщиком скота), сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил приказчиком в коммерческом предприятии хуторского масштаба, управляющим паровой мельницы и т. д.”. Мать, Анастасия Даниловна (1871 - 1942), “полуказачка, полукрестьянка”, служила горничной. В молодости она была против воли выдана замуж за казака-атаманца С. Кузнецова, но, сойдясь с А. М. Шолоховым, оставила его. Будущий писатель появился на свет незаконнорожденным и до 1912 года носил фамилию первого мужа своей матери, при этом имел все казачьи привилегии. Только когда Александр Михайлович и Анастасия Даниловна обвенчались и отец усыновил его, Шолохов обрел свою настоящую фамилию, утратив при этом свою принадлежность к казачьему сословию, как сын мещанина, то есть “иногороднего”.

Чтобы дать сыну первоначальное образование, отец нанимает домашнего учителя Т. Т. Мрыхина, в 1912 отдает сына в Каргинское мужское приходское училище по II классу обучения, а в 1914 году везет его в Москву по поводу болезни глаз (клиника доктора Снегирева, где лечился Шолохов, будет описана в романе “Тихий Дон”) и отдает в приготовительный класс московской гимназии № 9 им. Г. Шелапутина. В 1915 году родители переводят Михаила в богучарскую гимназию, но обучение в ней было прервано революционными событиями. Не удалось завершить образование и в Вешенской смешанной гимназии, куда Шолохов поступил в 1918 году. Из-за разгоревшихся вокруг станицы военных действий он вынужден был прервать образование, закончив только четыре класса.

С 1919 года до конца гражданской войны Шолохов жил на Дону, в станицах Еланской и Каргинской, охваченных Верхнедонским восстанием, то есть находился в центре тех драматических событий, которые будут воспроизведены в заключительных книгах “Тихого Дона”.

С 1920 года, когда на Дону окончательно установилась Советская власть, Михаил Шолохов, несмотря на юные годы (было ему тогда пятнадцать лет), работал учителем по ликвидации безграмотности, служащим в станичном ревкоме, счетоводом, канцелярским работником, журналистом.

В мае 1922 года Шолохов окончил краткосрочные курсы продовольственной инспектуры в Ростове и был направлен в станицу Букановскую в качестве налогового инспектора. “Я работал в жесткие годы, 1921 - 1922 годах, на продразверстке, - вспоминал писатель. - Я вел крутую линию, да и время было крутое; шибко я комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти...”.

Осенью 1922 года Шолохов приехал в Москву с намерением поступить на рабфак, куда он мог бы быть принят и с четырьмя классами образования. Однако ни заводского стажа, ни комсомольской путевки, которые требовались при поступлении, у него не было. С устройством на работу тоже пришлось нелегко, потому что к тому времени Шолохов не овладел никакой профессией. Шолохов вынужден был работать грузчиком на Ярославском вокзале, мостил булыжные мостовые. Только спустя год, в августе 1923-го, Шолохов получил на бирже направление на должность счетовода в жилищное управление на Красной Пресне. Все это время он активно занимался самообразованием. По рекомендации своего друга, начинающего писателя Василия Кудашева, Шолохов был принят в литературную группу “Молодая гвардия” и начал посещать занятия в ее литературной студии. 19 сентября 1923 года состоялся литературный дебют Шолохова: в газете “Юношеская правда” появился его фельетон “Испытание” за подписью М. Шолох.

1924 год можно считать началом профессиональной деятельности Шолохова-писателя. 14 декабря в газете “Молодой ленинец” появился первый из “Донских рассказов” Шолохова “Родинка”, 14 февраля 1925 года в той же газете печатается рассказ “Продкомиссар”, после чего один за другим стремительно выходят “Пастух” (февраль), “Шибалково семя”, “Илюха”, “Алешка” (март), “Бахчевник” (апрель), “Путь-дороженька” (апрель-май), “Нахаленок” (май-июнь), “Семейный человек”, “Коловерть” (июнь), “Председатель Реввоенсовета республики” (июль), “Кривая стежка” (ноябрь). В тот же период Шолохов становится членом РАПП.

Еще во время работы над “Донскими рассказами” М. Шолохов задумал написать повесть о председателе Донского Совнаркома Ф. Г. Подтелкове и его соратнике секретаре Донского казачьего Военно-революционного комитета М. В. Кривошлыкове. Однако, как признавался сам, когда он начал писать сцену казни своих героев, то подумал, что читателю будет неясно, почему казаки-фронтовики отказались расстреливать подтелковцев. Постепенно Шолохов приходит к мысли, что “не повесть надо писать, а роман с широким показом мировой войны, тогда станет ясным, что объединяло казаков-фронтовиков с солдатами-фронтовиками”. Только когда писателю удалось собрать многочисленные воспоминания участников первой мировой войны и богатый архивный материал, он начал работу над романом, который получил название “Тихий Дон”.

Самая ранняя рукопись романа датируется осенью 1925 года и повествует о событиях лета 1917 года, связанных с участием казачества в походе Корнилова на Петроград. “Написал листов 5 - 6 печатных. Когда написал, почувствовал, что не то, - рассказывал впоследствии Шолохов. - Для читателя останется непонятным - почему же казачество приняло участие в подавлении революции. Что это за казаки? Что за Область Войска Донского? Не выходит ли она для читателей некой терра инкогнито? Поэтому я бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, приступил к собиранию материала. Помогло знание казачьего быта”. Написанный к этому времени материал о корниловщине стал впоследствии сюжетной основой ко второму тому романа. “Приступил заново и начал с казачьей старины, с тех лет, что предшествовали первой мировой войне. Написал три части романа, которые и составляют первый том “Тихого Дона”.

Первые строки первого тома были написаны 8 ноября 1926 года. Работа над книгой шла удивительно интенсивно. Лишь в редкие дни писалась одна страница, чаще писатель создавал в день не менее четырех страниц текста, а в периоды наивысшего творческого подъема - целые главы. К концу лета работа над первым томом была завершена, и осенью Шолохов отвез рукопись в Москву, в журнал “Октябрь” и издательство “Московский писатель”. И хотя в журнале роман был признан “бытописательским” и лишенным политической остроты, благодаря активному вмешательству А. Серафимовича именно в “Октябре” в первых четырех номерах за 1928 год была впервые опубликована первая книга романа, а в 5 - 10 номерах за этот же год - и вторая книга. В том же 1928 году первая книга романа вышла в “Роман-газете” и отдельным изданием в “Московском рабочем”. Рукопись романа, еще не напечатанного тогда в “Октябре”, была рекомендована к изданию заведующей отделом издательства Евгенией Григорьевной Левицкой. Там, в издательстве, в 1927 году произошла встреча двадцатидвухлетнего Шолохова с Левицкой, которая была старше его на четверть века. Этой встрече суждено было стать началом крепкой дружбы. Левицкая неоднократно помогала Шолохову в трудные минуты его жизни. Шолохов принимал живое участие в ее судьбе и судьбах ее близких. В 1956 году выйдет рассказ Шолохова “Судьба человека” с посвящением: “Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года”.

А трудные дни начались для Шолохова сразу после публикации первого тома романа. Е. Г. Левицкая так пишет об этом в своих записях: “Т. Д.” сперва появился в журн. “Октябрь”, а затем вышел в конце 1928 г. отдельной книгой... Боже мой, какая поднялась вакханалия клеветы и измышлений по поводу “Тихого Дона” и его автора! С серьезными лицами, таинственно понижая голос, люди как будто бы вполне “приличные” - писатели, критики, не говоря уж об обывательской публике, передавали “достоверные” истории: Шолохов, мол, украл рукопись у какого-то белого офицера - мать офицера, по одной версии, приходила в газ. “Правда” или ЦК, или в РАПП и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу... На всех литературных перекрестках чернили и клеветали автора “Тихого Дона”. Бедный автор, которому в 1928 г. едва исполнилось 23 года! Сколько нужно было мужества, сколько уверенности в своей силе и в своем писательском таланте, чтобы стойко переносить все пошлости, все ехидные советы и “дружеские” указания “маститых” писателей. Я однажды добралась до одного такого “маститого” - это оказался Березовский, который глубокомысленно изрек: “Я старый писатель, но такой книги, как “Тихий Дон”, не мог бы написать... Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу... Что-то неладно!”. Следует заметить, что Феоктист Березовский вряд ли может быть причислен к лагерю недругов Шолохова, так как был одним из первых редакторов его ранних рассказов. Тем больнее была клевета для писателя, что шла она из близких ему литературных кругов. Несмотря на то, что тема плагиата нигде не поднималась в печати, слухи столь широко распространились, что писатель был вынужден предстать перед специально созданной московской комиссией (ее возглавляла М. И. Ульянова) с рукописями романа (именно эти рукописи, оставшиеся в Москве, и сохранились, когда вешенский архив писателя погиб). Весной 1929 года руководители РАПП А. Серафимович, Л. Авербах, В. Киршон, А. Фадеев, В. Ставский были вынуждены выступить в “Правде” в защиту Шолохова, после чего слухи о плагиате на какое-то время прекратились. В то же время это письмо легализовало версию о плагиате.

Уже в период публикации первых двух книги “Тихого Дона” в печати появились многочисленные отклики на роман. Причем суждения о нем звучали нередко самые противоположные. В одном из частных писем 1928 года высказал свою оценку Горький: “Шолохов, судя по первому тому, - талантлив... Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот - это радость. Очень, анафемски талантлива Русь”.

II. “Тихий Дон”. Жанр произведения.

Опрос (д/з): Почему “Тихий Дон” можно назвать романом- эпопеей и в чем отличие шолоховской эпопеи от толстовской.

Учащиеся указывают на широкий пространственный и временной охват повествования, обилие действующих лиц, представляющих самые разные слои и категории населения России и Европы. И хотя временные рамки шолоховского романа не столь велики (десять лет - срок исторически короткий), они вместили в себя события, во многом определившие дальнейшие судьбы мира (I мировая и гражданская войны, Февральская и Октябрьская революции) и судьбы казачества (Корниловский мятеж и мятеж генерала Каледина, Верхнедонское восстание и т. д.). Но самое важное, что события общемирового масштаба стали неотъемлемой частью судеб главных героев, а эти судьбы влились в общий поток истории.

Что же касается отличий от эпопеи Толстого, то учащиеся прежде всего отмечают отсутствие у Шолохова философских обобщений, рассуждений о том, “какая сила движет мирами”. Действительно, Шолохов в отличие от автора “Войны и мира” не дает в романе теоретического обоснования своей исторической концепции, несмотря на то, что его трактовка исторических событий нередко отличается от главенствовавшей тогда в исторической науке. Еще одно отличие связано с моноцентричностью шолоховской эпопеи. Тот факт, что именно судьба Григория является основным стержнем повествования, и определит путь изучения романа. Но прежде чем говорить о его характере и судьбе, рассмотрим, в какой среде этот характер формируется.

III. Духовный мир донского казачества.

Проанализируем ряд эпизодов I книги, в которых раскрываются важнейшие составляющие этого мира.

1. Труд на земле. Эпизод лугового покоса (кн. 1, ч. 1, гл. IX):

“С троицы начался луговой покос. С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким шитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и гребельщицы одевались, будто на годовой праздник. Так повелось исстари. От Дона до дальних ольховых зарослей шевелился и вздыхал под косами опустошаемый луг.

Мелеховы припозднились. Выехали на покос, когда уже на лугу была чуть не половина хутора.

Долго зорюешь, Пантелей Прокофьич! - шумели припотевшие косари.

Не моя вина, бабья! - усмехался старик и торопил быков плетенным из сырца кнутом.

Доброе здоровье, односум! Припозднился, браток, припозднился... - Высокий, в соломенной шляпе казак качал головой, отбивая у дороги косу.

Аль трава пересохнет?

Рысью поедешь - успеешь, а то и пересохнет. Твой улеш в каком месте?

А под Красным яром.

Ну, погоняй рябых, а то не доедешь ноне.

Сзади на арбе сидела Аксинья, закутавшая от солнца платком все лицо. Из узкой, оставленной для глаз щели она смотрела на сидевшего против нее Григория равнодушно и строго. Дарья, тоже укутанная и принаряженная, свесив между ребер арбы ноги, кормила длинной, в прожилках, грудью засыпавшего на руках ребенка. Дуняшка подпрыгивала на грядушке, счастливыми глазами разглядывала луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы веснушками, словно говорило: “Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже весел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу”. Пантелей Прокофьевич, натягивая на ладонь рукав бязевой рубахи, вытирал набегавший из-под козырька пот. Согнутая спина его, плотно облитая рубахой, темнела мокрыми пятнами. Солнце насквозь пронизывало седой каракуль туч, опускало на далекие серебряные Обдонские горы, степь, займище и хутор веер дымчатых преломленных лучей.

День перекипал в зное. Обдерганные ветром тучки ползли вяло, не обгоняя тянувшихся по дороге быков Пантелея Прокофьевича. Сам он тяжело поднимал кнут, помахивал им, словно в нерешительности: ударить по острым бычьим кострецам или нет. Быки, видно понимая это, не прибавляли шагу, так же медленно, ощупью переставляли клешнятые ноги, мотали хвостами. Пыльно-золотистый с оранжевым отливом слепень кружился над ними.

Луг, скошенный возле хуторских гумен, светлел бледно-зелеными пятнами; там, где еще не сняли травы, ветерок шершавил зеленый с глянцевитой чернью травяной шелк.

Вот наша делянка. - Пантелей Прокофьевич махнул кнутом.

От лесу будем зачинать? - спросил Григорий.

Можно и с этого краю. Тут я глаголь вырубил лопатой.

Григорий отпряг занудившихся быков. Старик, посверкивая серьгой, пошел искать отметину - вырубленный у края глаголь.

Бери косы! - вскоре крикнул он, махая рукой.

Григорий пошел, уминая траву. От арбы по траве потек за ним колыхающийся след. Пантелей Прокофьевич перекрестился на беленький стручок далекой колокольни, взял косу. Горбатый нос его блистал, как свежелакированный, во впадинах черных щек томилась испарина. Он улыбнулся, разом обнажив в вороной бороде несчетное количество белых, смоченных слюной, частых зубов, и занес косу, поворачивая морщиненую шею вправо. Саженное полукружье смахнутой травы легло под его ногами.

Григорий шел за ним следом, полузакрыв глаза, стелил косой травье. Впереди рассыпанной радугой цвели бабьи завески, но он искал глазами одну, белую с прошитой каймой; оглядывался на Аксинью и, снова приноравливаясь к отцову шагу, махал косой”.

- Каково настроение эпизода?

- С помощью каких художественных средств оно создается?

- Какую роль играют коллективный и индивидуальный портреты?

- Какие литературные ассоциации вызывает у вас этот эпизод?

Яркая одежда, улыбки, добрый, незамысловатый юмор казаков, портреты героев и особенно веселое лицо Дуняшки, как будто выражающее общее настроение, - все создает ощущение праздника. Крестьяне-труженики испытывают радость от общения с землей, от труда на ней. Подобное чувство переживают от близости с природой и друг с другом герои романа Л. Н. Толстого “Война и мир” в сцене охоты, где общее настроение позволяет почувствовать радостный визг Наташи Ростовой.

- Как изображена земля в прочитанном эпизоде?

- Какое чувство испытывают казаки от общения с землей и друг с другом?

Родство казаков и земли, ощущение ее одухотворенности подчеркнуто метафорой “луг вздыхал”. На войне Григорий будет тосковать о крестьянском труде: “Хорошо бы взяться за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и пресный запах взрыхленной земли, горький аромат прорезанной лемехом травы” (4-8-VI; с. 546).

2. Воинский долг. Однако казаки не только труженики, но и воины. Попросим учащихся указать эпизоды первой книги, которые, по их мнению, наиболее наглядно характеризуют отношение героев романа к воинскому долгу.

Учащиеся вспоминают сборы на службу Петра и Григория Мелеховых, отмечают и тот факт, что среди причин, по которым Григорий не соглашается уйти с Аксиньей на шахты, он называет и такую: “Опять же на службу мне на энтот год” (1-1-XII; с. 66). Стоит остановиться на фигуре Пантелея Прокофьевича Мелехова, старого казака, получившего когда-то “на императорском смотру первый приз за джигитовку”. Следует вспомнить, что свои письма сыну на службу, наполненные в основном бытовым содержанием, Пантелей Прокофьевич подписывает, указывая свое воинское звание: “Твой родитель, старший урядник Пантелей Мелехов” (1-3-I; с. 192). Ярчайшим доказательством того, какую гордость вызывает в нем воинская доблесть, выказанная сыном, служит эпизод получения письма, из которого Пантелей Прокофьевич узнает, что Григорий награжден георгиевским крестом и произведен в младшие урядники:

“Жалко было глядеть на Пантелея Прокофьевича, ошпаренного радостью. Он, сграбастав оба письма, ходил с ними по хутору, ловил грамотных и заставлял читать, - нет, не для себя, а радостью поздней хвастал старик перед всем хутором.

Ага! Вишь, как Гришка-то мой? А? - Он поднимал торчмя копытистую ладонь, когда читающий, спотыкаясь, по складам, доходил до того места, где Петро описывал подвиг Григория, на себе протащившего шесть верст раненого подполковника.

Первый крест изо всего хутора имеет, - гордился старик и, ревниво отбирая письма, хоронил их в подкладку мятой фуражки, шел дальше в поисках другого грамотного” (1-3-XVII; с. 277 - 278).

3. Отношения в казачьей семье. Невозможно понять духовный мир, жизненный уклад казаков, не обратившись к их семейным отношениям. Уже в первой книге мы найдем множество эпизодов, раскрывающих те принципы, на которых строится казачья семья.

а) Остановимся на одном из таких эпизодов:

“Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.

Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем вдоль спины. Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке.

За что, батя?

За дело, су-у-у-кин сын!..

За что?

Не пакости соседу! Не страми отца! Не таскайся, кобелина! - хрипел Пантелей Прокофьевич, тягая по горнице Григория, силясь вырвать костыль.

Драться не дам! - глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул костыль. На колено его и - хряп!..

Пантелей Прокофьевич - сына по шее тугим кулаком.

На сходе запорю!.. Ах, ты, чертово семя, прокля-я-а-а-тый сын! - Он сучил ногами, намереваясь еще раз ударить. - На Марфушке-дурочке женю!.. Я те выхолощу!.. Ишь ты!..

На шум прибежала мать.

Прокофьич, Прокофьич!.. Охолонь трошки!.. Погоди!..

Но старик разошелся не на шутку: поднес раз жене, опрокинул столик со швейной машиной и, навоевавшись, вылетел на баз. Не успел Григорий скинуть рубаху с разорванным в драке рукавом, как дверь крепко хляснула, и на пороге вновь тучей буревой укрепился Пантелей Прокофьевич.

Женить сукиного сына!.. - Он по-лошадиному стукнул ногой, уперся взглядом в мускулистую спину Григория. - Женю!.. Завтра же поеду сватать! Дожил, что сыном в глаза смеются!

Дай рубаху-то надеть, посля женишь.

Женю!.. На дурочке женю!.. - Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли” (1-1-X; с. 62).

- На каких принципах строятся взаимоотношения в казачьей семье?

- Какие этические нормы лежат в основе этих отношений?

Читая этот эпизод, мы убеждаемся в том, что понятия семейной чести (“Не страми отца!”), общности с земляками (“Не пакости соседу!”) для казаков непоколебимы. В семье царит “культ стариков”: отношения здесь строятся на строгом послушании старшим, внушаемом подчас с помощью грубой силы.

- Как и почему реагирует Григорий на угрозы отца?

- Как в этом эпизоде раскрывается сходство характеров отца и сына Мелеховых?

- Как поведет себя Григорий, когда Пантелей Прокофьевич осуществит свое намерение женить его?

И даже если в первый момент Григорий дает жесткий отпор отцу, то позже беспрекословно подчинится ему, женится на Наталье Коршуновой. Да и истоки буйной, вспыльчивой натуры Григория тоже следует искать в семье. Это в нем от отца. Род, семья - священные понятия для казаков. Неслучайно роман начинается с предыстории мелеховского рода, и уже в первой главе автор дает семейный портрет.

б). Мастерство портретной характеристики.

“Под уклон сползавших годков закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли на нем вороной масти борода и волосы, в гневе доходил до беспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою, когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин дородную жену.

Старший, уже женатый сын его Петро напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший, Григорий, в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, звероватое.

Дуняшка - отцова слабость - длиннорукий, большеглазый подросток, да петрова жена Дарья с малым дитем - вот и вся мелеховская семья” (1-1-1; с. 31 - 32).

- На каких чертах внешности героев останавливает автор свое внимание?

В этом портрете Шолохов особо подчеркивает черты родового сходства: пшеничного цвета волосы - по материнской линии, звероватое выражение миндалевидных глаз, коршунячий нос - по отцовской. Следует сразу отметить своеобразие шолоховского портрета: он не только живописен, но и психологичен. В немногочисленных деталях раскрывает автор темперамент, тип жизненного поведения героя, черты его характера, а иногда одной фразой очерчивает его судьбу (именно таков портрет Ильиничны).

Что же касается семьи, то, несмотря на строгие, подчас жесткие отношения, это единый организм. Каждый ощущает свою неразрывную связь с ней, так же как и с хутором, с родным куренем. Даже когда любовь к Аксинье гонит Григория из родных мест, возможности уйти с хутора он не видит: “Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело... От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там? <...> Никуда я с хутора не пойду” (1-1-XII; с. 66).

4. Жестокие нравы казачества. Однако у учащихся не должно складываться впечатление, что Шолохов идеализирует жизненный уклад донского казачества.

- Найдите в первой книге романа примеры жесткости, изуверства, нравственной развращенности казаков.

Разъяренная толпа хуторян жестоко расправляется с женой Прокофия Мелехова, сам Прокофий разрубает до пояса батарейца Люшню (1-1-I), пятидесятилетний отец Аксиньи насилует свою дочь, за что жена и сын избивают его до смерти, Степан Астахов “обдуманно и страшно” бьет молодую жену на следующий день после свадьбы (1-1-VII), а затем вновь, вернувшись с военных сборов, “охаживает” ее сапогами на глазах у равнодушно улыбающегося Алешки Шамиля, братья Мелеховы вступают в драку со Степаном, “клюют” его, “как стервятники падаль” (1-1-XIV), с дикой яростью набрасываются казаки на ни в чем не повинных тавричан, приехавших на мельницу (1-2-V). Немало среди казаков и нечистых на руку, причем во время войны воровство, мародерство не только никого не смущает, но едва ли не становится предметом гордости:

“ - Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.

К казаку всяка вещь прилипает.

Пущай плохо не кладет” (1-3-V; с. 214).

Шолохов не скрывает дикости нравов, которая подчас царила в казачьей среде, но не она, по мысли писателя, определяет духовный мир казака. Земля и труд на ней, воинский долг, семья, хутор, курень - вот его важнейшие составляющие, вот условия, которые сформировали характер Григория Мелехова (говорить об этих основополагающих нравственных ценностях на первом уроке необходимо, на наш взгляд, еще и потому, что трагедия, изображенная в романе “Тихий Дон” - это трагедия отторжения от земли, разочарования в воинском долге, распада Семьи, разрушения Дома).

IV. Характер Григория Мелехова.

Рассмотрим несколько эпизодов, чтобы получить представление о том, какие черты присущи герою, находящемуся на пороге грозных исторических событий.

1. Для начала вернемся вновь к сцене лугового покоса:

“Дойду вон до энтого кустика, косу отобью”, - подумал Григорий и почувствовал, как коса прошла по чему-то вязкому. Нагнулся посмотреть: из-под ног с писком заковылял в траву маленький дикий утенок. Около ямки, где было гнездо, валялся другой, перерезанный косой надвое, остальные с чулюканьем рассыпались по траве. Григорий положил на ладонь перерезанного утенка. Изжелта-коричневый, на днях только вылупившийся из яйца, он еще таил в пушке живое тепло. На плоском раскрытом клювике розовенький пузырек кровицы, бисеринка глаза хитро прижмурена, мелкая дрожь горячих еще лапок.

Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежащий у него на ладони.

Чего нашел, Гришунька?..

По скошенным рядам, подпрыгивая, бежала Дуняшка. На груди ее метались мелко заплетенные косички. Морщась, Григорий уронил утенка, злобно махнул косой” (1-1-IX, с. 58 - 59).

- Какую роль в эпизоде играет изображение утенка?

- Какое чувство испытал Григорий, по неосторожности погубивший живое существо?

- Как характеризует героя его состояние в этом эпизоде?

- Почему в финале эпизода Григорий чувствует злобу?

Любовь ко всему живому, острое ощущение чужой боли, способность к состраданию, раскрывающиеся в этом эпизоде, составляют глубинную сущность характера шолоховского героя и не раз будут проявляться в романе.

Забегая немного вперед, сопоставим прочитанную сцену с одним из событий военного времен, когда Григорий убивает австрийского солдата (1-3-V). Но остановим свое внимание не на самом эпизоде убийства, а на переживаниях героя:

“ - Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули. - Голос у него жалующийся, надтреснутый, и борозда (ее только что, с чувством внутреннего страха, заметил Петро) темнела, стекая наискось через лоб, незнакомая, пугающая какой-то переменой, отчужденностью.

Как оно? - спросил Петро, стягивая рубаху, обнажая белое тело с ровно надрезанной полосой загара на шее.

А вот видишь как, - заторопился Григорий, и голос окреп в злобе, - людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом. Мне зараз думается, ежли человека мне укусить - он бешеный сделается.

Тебе-то приходилось... убивать?

Приходилось!.. - почти крикнул Григорий и скомкал и кинул под ноги рубаху. Потом долго мял пальцами горло, словно пропихивал застрявшее слово, смотрел в сторону.

Говори! - приказал Петро, избегая и боясь встретиться с братом глазами.

Меня совесть убивает. Я под Лешнювом заколол одного пикой. Сгоряча... Иначе нельзя было... А зачем я энтого срубил?

Ну?

Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?” (1-3-Х; с. 242).

- Как связны между собой рассмотренные эпизоды?

- Какие черты личности героя раскрываются в них?

Убийство человека, даже врага в бою, глубоко противоречит гуманной природе Григория. Его состояние в этом эпизоде заставляет вспомнить Николая Ростова после Островненского дела, когда рука толстовского героя дрогнула перед “комнатным” лицом молодого француза с дырочкой на подбородке.

- Какую роль играют в диалоге братьев Мелеховых авторские ремарки?

- Как они раскрывают отношение героя к насилию?

- Какие изменения произошли в портрете героя?

Наблюдая над авторскими ремарками, отражающими психологическое состояние Григория в этом эпизоде, обратим особое внимание на важную портретную деталь - борозду, появившуюся на его лице после этого убийства: так война с самого начала накладывает неизгладимый след на внешность героя. В дальнейшем мы убедимся, что шолоховский портрет всегда фиксирует важные изменения в человеческой психике, переломные моменты в судьбе героев.

2. Говоря о характере Григория Мелехова следует отметить и свойственное герою чувство нерасторжимой связи с окружающим миром . Обратимся к эпизоду купания коня:

“По Дону наискось - волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном - туман, а вверху звездное просо. Конь сзади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом.

Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория легкая сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма” (1-1-III; с. 39).

- Какие детали пейзажа раскрывают своеобразие мировосприятия героя?

- Каковы языковые особенности данного фрагмента?

- Какая черта духовного мира героя раскрываются в этом эпизоде?

Традиционный для русской литературы пейзаж звездной, лунной ночи дан здесь через восприятие донского казака. Учащиеся подтверждают это языковыми деталями (лунный шлях, звездное просо и др.). Неслучайно и упоминание сома, не ускользнувшего от внимания Григория - не только землепашца, но и рыболова. Чувство природы звучит и в прямой речи героя. В следующей главе он говорит, обращаясь к Аксинье: “Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, цветком таким белым...” (1-1-IV; с. 47).

4. Однако, будучи остро восприимчивым к прекрасному, Григорий остается человеком сильных страстей, решительных поступков и действий . О том, до какого буйства, до какого дикого озлобления может дойти герой, опаляемой слепой ревностью и ненавистью, свидетельствует, например, сцена избиения Евгения Листницкого:

“Григорий коротко взмахнул кнутом, со страшной силой ударил сотника по лицу. Перехватив кнут, он бил кнутовищем по лицу, по рукам, не давая сотнику опомниться. Осколок разбитого пенсне врезался тому выше брови. На глаз падали кровяные струйки. Сотник вначале закрывал лицо руками, но удары учащались. Он вскочил, с лицом, обезображенным подтеками и яростью, пробовал защищаться, но Григорий, отступая, ударом в кисть парализовал ему правую руку.

За Аксинью! За меня! За Аксинью! Ишо тебе за Аксинью! За меня!

Кнут свистал. Мягко шлепали удары. Потом кулаками свалил на жестокий кочкарник дороги и катал по земле, бил зверски, окованными каблуками солдатских сапог. Обессилев, сел в пролетку, гикнул и, губя рысачьи силы, перевел коня на намет” (1-3-XXIV; с. 308 - 309).

- Какие художественные приемы придают выразительность прочитанному эпизоду?

- В чем особенности синтаксиса, ритмики, лексики в этом фрагменте?

- Какую роль играют портретные детали?

- Как использован прием контраста?

Исключительную выразительность этой сцене придают краткие, рубленые фразы, упругий, динамичный ритм, обилие глаголов, многократное повторение слов кнут , бил , удары , детали портрета беспомощного сотника, контрастирующие с изображением охваченного яростью Мелехова.

5. Но чтобы постичь истинную сущность характера героя, стоит остановиться еще на двух, казалось бы, незначительных, но очень показательных эпизодах. Первый из них - осмотр лошадей перед призывом на воинскую службу:

“Григорий суетливо отвернул заломившийся угол, прикрывший двадцать четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к белым сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку.

Григорий заметил это; выпрямившись, зло улыбнулся. Взгляды их столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:

Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак? - Щека его, с присохшим у скулы бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу. - Почему вьючные пряжки не в порядке? Это еще что такое? Казак ты или мужицкий лапоть?.. Где отец?” (1-2-XXI; с. 190)

- Что вывело из себя самоуверенного пристава?

Огромная внутренняя сила, выразившаяся во взгляде и злой усмешке не сказавшего ни единого слова Мелехова.

А вот еще один эпизод:

“Суток пять спустя Григорий на водопое уронил в колодезь цыбарку, вахмистр налетел на него коршуном, занес руку.

Не трожь!.. - глухо кинул Григорий, глядя в рябившую под срубом воду.

Что? Лезь, гад, вынимай! Морду искровяню!..

Выну, а ты не трожь! - не поднимая головы, медленно растягивал слова Григорий.

Если б у колодезя были казаки - по-иному обошлось бы дело: вахмистр несомненно избил бы Григория, но коноводы были у огорожи и не могли слышать разговора. Вахмистр, подступая к Григорию, оглядывался на них, хрипел, выкатывал хищные, обессмысленные гневом глаза.

Ты мне что? Ты как гутаришь с начальством?

Ты, Семен Егоров, не насыпайся!

Грозишь?.. Да я тебя в мокрое!..

Вот что, - Григорий оторвал от сруба голову, - ежели когда ты вдаришь меня - все одно убью! Понял?

Вахмистр изумленно зевал квадратным сазаньим ртом, не находил ответа. Момент для расправы был упущен. Посеревшее известкового цвета лицо Григория не сулило ничего доброго, и вахмистр растерялся” (1-3-II; с. 203 - 204).

- Что позволило Григорию, младшему по званию, победить в психологическом поединке?

Сопоставляя поведение, жесты, мимику и интонации Григория и вахмистра в этой сцене, мы приходим к выводу, что Григорий побеждает в этом психологическом поединке прежде всего благодаря исключительному чувству собственного достоинства , которое становится реальной силой и способно оказывать мощное воздействие на других людей, независимо от их чина и положения.

- Какой эпизод этой главы свидетельствует о том, что Григорий может постоять не только за свое, но и за чужое достоинство?

Попытка Григория вступиться за Франю, над которой надругались казаки. И стоит обязательно подумать над тем, почему “чуть-чуть не заплакал Мелехов”, когда его заступничество не удалось? (Может быть, именно здесь он впервые испытал собственное бессилие перед озверевшей толпой.)

Итак, кровно связанный с родной природой, любящий все живое, страстный до буйства, с обостренным чувством собственного достоинства - таким мы видим Григория Мелехова к началу Первой мировой войны. Теперь его индивидуальная судьба, как и судьба всех его земляков, будет подхвачена бурными историческими событиями, хотя первая фраза романа “Мелеховский двор - на самом краю хутора” и напоминает известную поговорку “Моя хата с краю”.

I. Мировая война - центральное историческое событие первой книги романа.

1. Военные эпизоды предваряет следующий пейзаж :

“Сухое тлело лето. Против хутора мелел Дон, и там, где раньше быстрилось шальное стремя, образовался брод, на тот берег переходили быки, не замочив спины. Ночами в хутор сползала с гребня густая текучая духота, ветер насыщал воздух пряным запахом прижженных трав. На отводе горели сухостойные бурьяны, и сладкая марь невидимым пологом висела над Обдоньем. Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горячечным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи.

По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами” (1-3-I; с. 194).

- Какова общая атмосфера пейзажа?

- С помощью каких деталей она создается?

- Какова цветовая и звуковая гамма пейзажа?

- Какие эпитеты кажутся вам наиболее выразительными?

Учащиеся найдут в этом пейзаже немало деталей, которые готовят читателя к изображению народного бедствия, и, может быть, вспомнят солнечное затмение, ставшее грозным предзнаменованием перед походом князя Игоря на половцев.

- Каково место этого пейзажа в тексте?

- Какова его художественная функция?

Следует отметить, что шолоховские пейзажи связаны с событийным рядом романа по принципу эпического параллелизма : события в жизни людей и в жизни природы даются в единстве, мир людей и мир природы осмыслены автором как единый жизненный поток.

2. Продолжая разговор о войне, обратимся к сцене мобилизации (1-3-IV; с. 208 - 210) и на ее примере выясним шолоховские приемы построения массовых сцен.

- Какие художественные средства использует Шолохов для создания образа казачьей массы?

- Найдите в данном фрагменте портретные зарисовки. В чем специфика включенных в эпизод портретов?

В данном эпизоде Шолохов создает образ народной массы, объединенной общим событием. Важнейшим средством создания этого образа становится коллективный портрет : “На площади серая густела толпа. В рядах лошади, казачья справа, мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, как гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых фуражках атаманцы. <...> Пьяные, разгоряченные лица”. Однако казачья масса, хотя она и названа толпой, не кажется Шолохову однородной и безликой, она состоит из индивидуальных человеческих характеров, поэтому с коллективным портретом соседствуют детали портретов отдельных персонажей, в том числе и эпизодических (хмурый и озабоченный военный пристав, здоровенный черный атаманец, низкорослая казачка с подсолнуховой лузгой в распатлаченных космах, вахмистр в рыжей оправе бороды и др.).

- В чем особенность диалога?

- Какой общий принцип лежит в основе создания портрета и диалога?

- Какова художественная функция многоголосого диалога, соединения коллективного и индивидуального портрета?

По тому же принципу соединения общего и частного строится и речевая характеристика коллективного героя, важнейшей формой которой становится многоголосый диалог . Давая представление о настроении казачества в целом, он в то же время раскрывает сугубо индивидуальные воззрения, характеры и судьбы.

- Какие характеры, на ваш взгляд, стоят за той или иной репликой неперсонифицированного диалога?

- Определите, как по-разному относятся казаки к предстоящей войне.

- Проследите, как обсуждение главного вопроса сочетается с разговорами на другие темы.

Война - основная тема, которую обсуждают герои и к которой постоянно возвращаются на протяжении всей сцены. Однако отношение к надвигающейся опасности у казаков разное. Кто-то говорит о ней со страхом (“А ну как война?”), кто-то - с легкостью и уверенностью в своей силе (“Супротив нас какая держава устоит?”), кто-то равнодушен к распрям правительств (“Нам до них дела нету”), кто-то печалится лишь из-за введенного во время войны запрета на продажу спиртного (“Монопольку закрыли!”). Пожалуй, лишь старики, прошедшие не одну войну, представляют, какой масштаб могут приобрести близящиеся события (“Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся”). И все-таки преобладает в разговоре недовольство войной, и связано оно прежде всего с тем, что война отрывает казаков от земли, от выполнения их главного, хлеборобского долга:

“ - ... Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!

Это беда-а-а! Гля миру согнали, а ить ноне - день год кормит.

Потравят копны скотиной.

У нас уж ячмень зачали косить”.

И затем вновь:

“ __ ... Как возвернусь домой, зараз же на поля.

Да ить дело стоит!

Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить боле ста десятин посеву”.

Заметим, что казаки привыкли жить, согласуясь с цикличностью природного времени. Историческое время вторгается в привычный жизненный круговорот, не считаясь с его законами, разрушает то, что определено самой природой.

В массовых сценах жизнь казачества предстает в бесконечном многообразии красок, и неслучайно разговоры о войне перемежаются репликами бытового характера, серьезными и комическими. Следует также заметить, что в этом эпизоде, как и в большинстве массовых сцен, писатель раскрывает не только настроение казаков в данный момент. За разнообразными, подчас не связанными между собой репликами многоголосого диалога встают исторические судьбы казачества, его традиции и жизненный уклад. Здесь и вековая ненависть к иногородним (“Я их, мужиков, в кррровь! Знай донского казака!”), и участие казаков в подавлении революции (“Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то смеху!”), и нежелание вновь оказаться в рядах усмирителей (“Полиция пущай, а нам, кубыть, и совестно”).

3. Массовые сцены даны в романе не изолированно, их ритмическое чередование с повествованием об отдельных судьбах придает изображаемым событиям удивительную объемность, стереоскопичность. Поэтому вернемся к главному герою и продолжим наблюдения за его судьбой. Чтобы выяснить, что увидел, что испытал Григорий в первые месяцы войны, вновь обратимся к пейзажу :

“Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали. По ночам за горизонтом тянулись к небу рукастые алые зарева, зарницами полыхали деревни, местечки, городки. В августе, - когда вызревает плод и доспевают хлеба, - небо, выстиранное ветром, неулыбчиво серело, редкие погожие дни томили парной жарой.

К исходу клонился август. В садах жирно желтел лист, от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали похоже было, что деревья - в рваных ранах и кровоточат рудой древесной кровью” (1-3-X; с. 239).

- В чем специфика данного пейзажа?

- Какие приметы войны включены в пейзаж?

- Каков характер метафор и олицетворений?

- Как раскрывает образный строй отрывка восприятие войны автором и героем?

- Кто из предшественников, современников или последователей Шолохова изображал войну подобным образом?

Благодаря неожиданным метафорам, ярким олицетворениям, создается ощущение, что сама природа участвует в войне. Подобный прием изображения войны мы видели и у Толстого (финальные сцены Бородинского сражения), и у современников Шолохова: Маяковского (“Мама и убитый немцами вечер”) и Бабеля (“Переход через Збруч”); из более поздней литературы учащиеся, возможно, знакомы с военной лирикой В. Высоцкого (“Баллада о Земле”, “Мы вращаем Землю”). Война для этих авторов не противоборство армий, а вселенское бедствие.

Но приведенный пейзаж не только придает повествованию эпический размах, но и раскрывает внутреннее состояние людей, оказавшихся на войне. Шолохов широко применяет в романе психологический параллелизм . Изменения, происходящие в природе, соответствуют тому, что совершается в душе каждого человека.

Заметим, что сразу же за этим пейзажем следуют краткие, но выразительные портреты казаков, однополчан Григория Мелехова: “Прохор Зыков... еще таил в углах губ боль и недоумение”, “Егорка Жарков... ругался тяжкими непристойными ругательствами, похабничал больше, чем раньше, клял все на свете”, “Емельян Грошев... весь как-то обуглился, почернел”. “Перемены вершились на каждом лице, каждый по своему вынашивал в себе и растил железные семена, посеянные войной, и все вместе, молодые, только что вырванные из станиц и хуторов казаки, в обстановке творившегося кругом смертного ужаса, напоминали стебли скошенной, вянущей и меняющей свои очертания травы” (там же). Примечательно, что, обобщая наблюдения над психологическими изменениями, происходящими с товарищами Григория по сотне, писатель прибегает к сравнению, также почерпнутому из мира природы.

4. Несмотря на то, что война в романе предстает в крови и страданиях, Шолохов изображает Григория Мелехова мужественным воином, вполне заслуженно получившим высокую награду - георгиевский крест. Мелехов сражается бесстрашно и в то же время бездумно, не ведая, за что проливает свою и чужую кровь. Но война сталкивает Григория с разными людьми, общение с которыми заставляет его задуматься, причем не только о сущности самой войны, но и о своей собственной жизни, и о том мире, в котором он живет.

Система действующих лиц романа, центром которой является Григорий Мелехов, строится таким образом, что рядом с главным героем возникают персонажи, воплощающие полярные взгляды и жизненные позиции. Такими полюсами в период мировой войны становятся для Григория Чубатый и Гаранжа.

- Какую жизненную философию исповедует Чубатый?

- Как относится к его позиции Григорий?

“Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый, смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить, не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы нельзя губить, - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай. Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки” (1-3-XII; с. 256). Такая бесчеловечная позиция, даже в условиях войны, оказывается для Григория неприемлемой. Поэтому и стреляет он в Чубатого, когда тот ни за что срубил пленного мадьяра. “...а убил бы тебя - одним грехом на душе меньше бы стало”, - скажет он впоследствии. (1-3-XX; с. 287).

- Какие же чувства вынес Григорий из опыта войны?

Пожалуй, только усталость и разочарование. Вот в этот-то момент судьба и сводит его с Гаранжой. Выясним, в чем пытается убедить Григория Гаранжа и что испытывает герой под его влиянием? Современным старшеклассникам вряд ли покажутся убедительными “политические” идеи Гаранжи: “За що мы с тобой, хлопче, воювалы? <...> За буржуив мы воювалы, чуешь? Що ж це таке - буржуй? Птыця така у коноплях живе. <...> Ты кажешь, - за царя, а шо ж воно таке - царь? Царь - каплюга, царица - курва, паньским грошам от войны прибавка, а нам на шею... удавка. Чуешь? Ось! Хвабрыкант горилку пье, - солдат вошку бье, тяжко обоим... Хвабрыкант с барышом, а рабочий нагишом, так воно порядком и пластуетця... служи, казак, служи!” (1-3-XXIII; с. 299 - 300).

- Почему так запали в душу Григория наставления Гаранжи (почему вообще большевистские идеи получили такое стремительное распространение в изнемогающей от войны стране)?

Дадим возможность учащимся поразмышлять об этом. Чаще всего они приходят к выводу о том, что война принесла разочарование в прежних ценностях: в царе, в казачьем воинском долге. Именно на эту благодатную почву и упали семена “большевистской правды”, ниспровергающей эти казавшиеся ранее непоколебимыми понятия.

Здесь начинаются попытки Григория разобраться в сложном устройстве жизни. Здесь начинается его трагический путь к истине, к народной правде.

ИСТОРИЯ СЕМЬИ МЕЛЕХОВЫХ КАК ОТРАЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ КАТАКЛИЗМОВ ЭПОХИ

Одна из главных тем романа-эпопеи «Тихий Дон» – семья, простой, «частный» человек в водовороте истории. Впервые в русской литературе в центре большого произведения оказались не представители высших сословий и интеллигенции, а простые люди из народа. Солдаты и землепашцы. Для русского читателя стало почти аксиомой (этому учила литература), что глубина переживаний и сила страстей является привилегией натур избранных, интеллигентных, обладающих тонкой организацией психики, высокой культурой. Шолохов же продемонстрировал, что и людям от земли присущи могучие страсти, что и они трепетно воспринимают земные радости и по-настоящему страдают. Шолохов подробно описывает быт и нравы казаков, их устоявшуюся патриархальную нравственность, конечно, не лишенную и пережитков.

В этой патриархальной системе ценностей основное – товарищество, дружба, взаимопомощь, почитание старших, забота о детях, честность и бесхитростность, благообразие в быту, добропорядочность, отвращение ко лжи, двуличию, лицемерию, наглости и насилию.

Подлинным примером для подражания могут служить дед Гришака Коршунов и дед Максим Богатырев. Первый побывал в турецкой компании, второй – еще в кавказской. Сидя за свадебным столом, они вспоминают годы своей молодости. Однако деда Максима гложет раскаяние: когда-то давно с однополчанином отобрали они ковер: «До этого сроду не брал чужого… бывало, займем черкесский аул, в саклях имение, а я не завидую… Чужое сиречь от нечистого… А тут поди ж ты… Влез в глаза ковер… с махрами… Вот, думаю, попона коню будет…»

А дед Гришака вспоминает, как взял в бою турецкого офицера в плен: «Стрельнул и не попал. Тут придавил я коня, догоняю его. Хотел срубить, а посля раздумал. Человек ить…»
Или еще более показательный пример. Бывалый воин, участник турецкой кампании, у которого в курене ночуют казаки, держащие путь на фронт, говорит им: « – Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть.
– Какую? – спросил Степан Астахов, лежавший с краю…
– А вот какую: чужого на войне не бери – раз. Женщин упаси бог трогать…
Казаки заворочались, заговорили все сразу… Дед сурово наставил глаза, ответил всем сразу:
– Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь – голову потеряешь али рану получишь, посля спохватишься, да поздно».

Самой же главной ценностью, оплотом патриархальной нравственности, воспитавшей в людях их лучшие качества, была семья. Ярким примером такой семьи является семья Мелеховых. Во главе ее стоит Пантелей Прокофьевич, крутой и своенравный человек, но за ним и большая правота, поскольку он охраняет покой и благосостояние близких. Не по самодурству пытается Пантелей Прокофьевич уломать Григория, когда тот стал встречаться с Аксиньей, а потому что по-своему беспокоится за будущее сына и семьи соседей Астаховых. После женитьбы сына следовало оградить от страданий Наталью и детей. Эти же чувства испытывает мудрая, сильная духом Ильинична, также являющаяся хранительницей домашнего очага.

Совершенно прав Пантелей Прокофьевич, когда галопом примчался разнимать не на шутку повздоривших сыновей. Дело не в арапнике, который он держит в руке с целью якобы наказать виновных (этого как раз и не случилось), а в том, что есть глава семьи, отец, следящий за порядком, не дающий распускаться домашним.

Трудно возразить Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу, когда они следят за тем, чтоб Наталья и Дарья – жены сыновей – несли равный труд по хозяйству.

Говоря о семье Мелеховых, Шолохов ведет речь о народной нравственности, о разумном и человеческом в ней. Писатель за крепкую семью, в которой есть и мир, и согласие, и порядок.

Этот мир первым нарушает Григорий, бросив законную жену и уйдя с Аксиньей в Ягодное, в имение пана Листницкого. Поступок Григория служит как бы провозвестником грядущих трагических событий.

И они не заставили себя ждать. Грянули первая мировая война, Февральская революция, Октябрьский переворот, гражданская война. С началом катаклизмов, потрясений началось постепенное выжигание, которое привело к гибели большинства Мелеховых. Уцелели лишь Дуняшка, Григорий и его сын. Да и Григорий возвращается в родной хутор до амнистии, на верную смерть.

Как трагическое, переломное время воздействовало на семью, обусловив крушение веками сложившихся устоев, особенно наглядно видно на примере образа Пантелея Прокофьевича.
В начале произведения мы видим Пантелея Прокофьевича полновластным хозяином в своем доме. Еще с молоком матери впитал он в себя патриархальные устои и стоит на страже их. Не гнушается он поднять руку на домашних, чтобы охладить их пыл.

Однако в контексте того времени это входило в его обязанности, считалось долгом перед детьми. В Библии сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его», «наказывай сына своего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей».

В то же время это очень трудолюбивый человек, хозяйственный, в курене которого царит достаток.

Весь смысл жизни Пантелея Прокофьевича заключен в семье. Он безмерно гордится сыновьями, дослужившимися до офицерских чинов. Любит похвастаться их успехами. Например, приехавшего в отпуск Григория он везет со станции через весь хутор, минуя свой проулок. «Сыновей на войну провожал рядовыми казаками, а выслужились в офицерья. Что ж, аль мне не гордо прокатить сына по хутору? Пущай глядят и завидуют. А у меня, брат, сердце маслом обливается!» – откровенничает Пантелей Прокофьевич.

Отдельные исследователи, в частности, Якименко, осуждает Пантелея Пракофьевича за эту черту, но, думается, напрасно. Разве плохо, когда отец гордится своими детьми, радуется их успехам как своим?

Но вот начинается гражданская война. То одна, то другая сторона одерживает верх. Меняются власти. Не однажды приходится Пантелею Прокофьевичу бросать свой дом, спасаться бегством. И, возвращаясь, видит он все большие разрушения и опустошения.

Поначалу Пантелей Прокофьевич пытается что-то чинить, восстанавливать. Но далеко не все можно было уже восстановить. И скуповатый Пантелей Прокофьевич, ранее приучавший семью беречь каждую спичку, обходиться вечером без лампы (так как «керосин дорогой»), теперь, словно защищаясь от тяжелых потерь и разрухи, махнул на все рукой. Он пытается хотя бы в своих глазах обесценить нажитое с таким трудом. Все чаще в его речах звучит смешное и жалкое утешение: «Он и поросенок-то был так, одно горе…», «он и амбар-то был…» Шолохов пишет: «Все, чего лишался старик, по его словам было никуда не годное. Такая уж у него повелась привычка утешать себя».

Но имущественные утраты были лишь частью беды. На глазах Пантелея Прокофьевича разрушалась крепкая, дружная семья. Как ни пытался, не мог Пантелей Прокофьевич сохранить в доме старинный порядок.

Первой от семьи откололась Дуняшка. В своей любви к Михаилу Кошевому – убийце брата – Дуняшка пошла против всей семьи. Чуждается стариков и Наталья, остро переживавшая новое сближение Григория и Аксиньи. Дарья после смерти Петра норовила под любым предлогом уехать из дому, чтобы погулять на воле. Пантелей Прокофьевич, видя весь этот разлад и сумятицу в семье, ничего не мог поделать. Кругом рушилось все привычное, устоявшееся, и его власть хозяина, старшего, отца развеялась как дым.

Разительно меняется характер Пантелея Прокофьевича. Все еще покрикивает он на домашних, но хорошо знает, что нет уже у него ни прежней силы, ни власти. Постоянно пререкается с ним Дарья, не слушается Дуняшка, Ильинична и та все чаще перечит своему старику. Его тяжелая вспыльчивость, повергавшая некогда в страх и смятение весь дом, теперь не представляет серьезной опасности для окружающих и поэтому нередко вызывает смех.
Со временем что-то жалкое и суетливое появляется в облике Пантелея Прокофьевича. Наигранной бодростью, хвастливостью он словно пытается защититься от беспощадных ударов судьбы.

А жизнь не щадила ни его, ни других Мелеховых. За короткий промежуток времени погибают Петр и Наталья, которая не вынесла измены Григория, не захотела родить от него и после аборта умерла от потери крови. Хоронясь от близких, Пантелей Прокофьевич горько оплакивал эту смерть, потому что любил Наталью, как родную дочь. Не прошло и месяца, как вновь запахло «ладаном» в доме Мелеховых. Утопилась Дарья, не захотевшая жить с «дурной болезнью».

С ужасом думает Пантелей Прокофьевич об опасности, которой подвергается жизнь Григория на фронте. На долю старика выпало столько горя и утрат, что больше их сносить он уже не мог.
Это новое состояние Пантелея Прокофьевича Шолохов выражает в том чувстве загнанности, страха перед несчастьями, которое не покидало старика. Он стал бояться всего. Он бежит из хутора, когда привозят туда убитых казаков. «За один год смерть сразила столько родных и знакомых, что при одной мысли о них на душе его становилось тяжко и весь мир тускнел и словно одевался какой-то черной пеленой».

В размышлениях, переживаниях Пантелея Прокофьевича начинает звучать чувство приближающейся смерти. В осеннем лесу все напоминает Пантелею Прокофьевичу о смерти: «и падающий лист, и с криком пролетающие в голубом небе станицы гуси, и мертвенно полегшая трава…» Когда рыли могилу Дарье, Пантелей Прокофьевич выбрал место и для себя. Но довелось ему умереть вдали от родных мест. После очередного наступления Красной Армии Пантелей Прокофьевич пустился в бега. Заболев тифом, он умер на Кубани. В чужой земле похоронили его Григорий Мелехов и Прохор Зыков – ординарец Мелехова.

Мелеховская семья за один год убавилась наполовину. Прав был Пантелей Прокофьевич, сказав однажды, что смерть возлюбила их курень. Не успели похоронить Наталью, как уж снова запахло ладаном и васильками в просторной мелеховской горнице. Через полторы недели после отъезда Григория на фронт утопилась в Дону Дарья.

В субботу, приехав с поля, пошла она с Дуняшкой купаться. Около огородов они разделись, долго сидели на мягкой, примятой ногами траве. Еще с утра Дарья была не в духе, жаловалась на головную боль и недомогание, несколько раз украдкой плакала… Перед тем как войти в воду, Дуняшка собрала в узел волосы, повязалась косынкой и, искоса глянув на Дарью, сожалеюще сказала:

– До чего ты, Дашка, худая стала, ажник все жилки наруже!

– Скоро поправлюсь!

– Перестала голова болеть?

– Перестала. Ну, давай купаться, а то уж не рано. – Она первая с разбегу бросилась в воду, окунулась с головой и, вынырнув, отфыркиваясь, поплыла на середину. Быстрое течение подхватило ее, начало сносить.

Любуясь на Дарью, отмахивающую широкими мужскими саженками, Дуняшка забрела в воду по пояс, умылась, смочила грудь и нагретые солнцем сильные, женственно-округлые руки. На соседнем огороде две снохи Обнизовых поливали капусту. Они слышали, как Дуняшка, смеясь, звала Дарью.

– Плыви назад, Дашка! А то сом тебя утянет!

Дарья повернула назад, проплыла сажени три, а потом на миг до половины вскинулась из воды, сложила над головой руки, крикнула: «Прощайте, бабоньки!» – и камнем пошла ко дну.

Через четверть часа бледная Дуняшка в одной исподней юбке прибежала домой.

– Дарья утопла, маманя!.. – задыхаясь, еле выговорила она.

Только на другой день утром поймали Дарью крючками нарезной снасти.

Старый и самый опытный в Татарском рыбак Архип Песковатсков на заре поставил шесть концов нарезных по течению ниже того места, где утонула Дарья, проверять поехал вместе с Пантелеем Прокофьевичем. На берегу собралась толпа ребятишек и баб, среди них была и Дуняшка. Когда Архип, подцепив ручкой весла четвертый шнур, отъехал саженей десять от берега, Дуняшка отчетливо слышала, как он вполголоса сказал: «Кажись, есть…» – и стал осторожнее перебирать снасть, с видимым усилием подтягивал отвесно уходивший в глубину шнур. Потом что-то забелело у правого берега, оба старика нагнулись над водой, баркас зачерпнул краем воды, и до притихшей толпы донесся глухой стук вваленного в баркас тела. В толпе дружно вздохнули. Кто-то из баб тихо всхлипнул. Стоявший неподалеку Христоня грубо прикрикнул на ребят: «А ну, марш отседова!» Сквозь слезы Дуняшка видела, как Архип, стоя на корме, ловко и бесшумно опуская весло, греб к берегу. С шорохом и хрустом дробя прибрежную меловую осыпь, баркас коснулся земли. Дарья лежала, безжизненно подогнув ноги, привалившись щекой к мокрому днищу. На белом теле ее, лишь слегка посиневшем, принявшем какой-то голубовато-темный оттенок, виднелись глубокие проколы – следы крючков. На сухощавой смуглой икре, чуть пониже колена, около матерчатой подвязки, которую Дарья перед купанием, как видно, позабыла снять, розовела и слегка кровоточила свежая царапина. Жало нарезного крючка скользнуло по ноге, пробороздило кривую, рваную линию. Судорожно комкая завеску, Дуняшка первая подошла к Дарье, накрыла ее разорванным по шву мешком. Пантелей Прокофьевич с деловитой поспешностью засучил шаровары, начал подтягивать баркас. Вскоре подъехала подвода. Дарью перевезли в мелеховский курень.

Пересилив страх и чувство гадливости, Дуняшка помогала матери обмывать холодное, хранившее студеность глубинной донской струи тело покойницы.

Было что-то незнакомое и строгое в слегка припухшем лице Дарьи, в тусклом блеске обесцвеченных водою глаз, В волосах ее серебром искрился речной песок, на щеках зеленели влажние нити прилипшей тины-шелковицы, а в раскинутых, безвольно свисавших с лавки руках была такая страшная успокоенность, что Дуняшка, взглянув, поспешно отходила от нее, дивясь и ужасаясь тому, как непохожа мертвая Дарья на ту, что еще так недавно шутила и смеялась и так любила жизнь. И после долго еще, вспомнив каменную холодность Дарьиных грудей и живота, упругость окостеневших членов, Дуняшка вся содрогалась и старалась поскорее забыть все это. Она боялась, что мертвая Дарья будет ей сниться по ночам, неделю спала на одной кровати с Ильиничной и, перед тем как лечь, молилась богу, мысленно просила:

«Господи! Сделай так, чтобы она мне не снилась! Укрой, господи!»

Если б не рассказы баб Обнизовых, слышавших, как Дарья крикнула:

«Прощайте, бабоньки!» – похоронили бы утопленницу тихо и без шума, но, узнав про этот предсмертный возглас, явно указывавший на то, что Дарья намеренно лишила себя жизни, поп Виссарион решительно заявил, что самоубийцу отпевать не будет. Пантелей Прокофьевич возмутился:

– Как это ты не будешь отпевать? Она что, нехрещеная, что ли?

– Самоубийц не могу хоронить, по закону не полагается.

– А как же ее зарывать, как собаку, по-твоему?

– А по-моему, как хочешь и где хочешь, только не на кладбище, где погребены честные христиане.

– Нет, уж ты смилуйся, пожалуйста! – перешел к уговорам Пантелей Прокофьевич. – У нас в семействе такой срамы век не было.

– Не могу. Уважаю тебя, Пантелей Прокофьевич, как примерного прихожанина, но не могу. Донесут благочинному – и беды мне не миновать, – заупрямился поп.

Это был позор. Пантелей Прокофьевич всячески пытался уговорить взноровившегося попа, обещал уплатить дороже и надежными николаевскими деньгами, предлагал в подарок овцу-переярку, но, видя под конец, что уговоры не действуют, пригрозил:

– За кладбищем я ее зарывать не буду. Она мне не сбоку припеку, а родная сноха. Муж ее погиб в бою с красными и был в офицерском чине, сама она егорьевскою медалью была пожалована, а ты мне такую хреновину прешь?!

Нет, батя, не выйдет твое дело, будешь хоронить за мое почтение! Нехай она пока лежит в горнице, а я зараз же сообчу об этом станишному атаману. Он с тобой погутарит!

Пантелей Прокофьевич вышел из поповского дома не попрощавшись и даже дверью вгорячах хлопнул. Однако угроза возымела действие: через полчаса пришел от попа посыльный, передал, что отец Виссарион с причтом сейчас придет.

Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. Когда рыли могилу, Пантелей Прокофьевич облюбовал и себе местечко. Работая лопатой, он огляделся, прикинул, что лучше места не сыскать, да и незачем.

Над могилой Петра шумел молодыми ветвями посаженный недавно тополь: на вершинке его наступающая осень уже окрасила листья в желтый, горький цвет увядания. Через разломанную ограду, между могил телята пробили тропинки; около ограды проходила дорога к ветряку; посаженные заботливыми родственниками покойников деревца – клены, тополи, акация, а также дикорастущий терн – зеленели приветливо и свежо; около них буйно кучерявилась повитель, желтела поздняя сурепка, колосился овсюг и зернистый пырей. Кресты стояли, снизу доверху оплетенные приветливыми синими вьюнками. Место было действительно веселое, сухое…

Старик рыл могилу, часто бросал лопату, присаживался на влажную глинистую землю, курил, думал о смерти. Но, видно, не такое наступило время, чтобы старикам можно было тихо помирать в родных куренях и покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы и деды…

После того как похоронили Дарью, еще тише стало в мелеховском доме.

Возили хлеб, работали на молотьбе, собирали богатый урожай с бахчей. Ждали вестей от Григория, но о нем, после отъезда его на фронт, ничего не было слышно. Ильинична не раз говаривала: «И поклона детишкам не пришлет, окаянный! Померла жена, и все мы стали не нужны ему…» Потом в Татарский чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков сбили на Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной преградой, обороняться до зимы. А что должно было случиться зимой – об этом, не таясь, говорили все фронтовики: «Как станет Дон – погонят красные нас до самого моря!»

Пантелей Прокофьевич, усердно работая на молотьбе, как будто и не обращал особого внимания на бродившие по Обдонью слухи, но оставаться равнодушным к происходившему не мог. Еще чаще начал он покрикивать на Ильиничну и Дуняшку, еще раздражительнее стал, узнав о приближении фронта.

Он нередко мастерил что-либо по хозяйству, но стоило только делу не заладиться в его руках, как он с яростью бросал работу, отплевываясь и ругаясь, убегал на гумно, чтобы там приостыть от возмущения. Дуняшка не раз была свидетельницей таких вспышек. Однажды он взялся поправлять ярмо, работа не клеилась, и ни с того ни с сего взбесившийся старик схватил топор и изрубил ярмо так, что от него остались одни щепки. Так же вышло и с починкой хомута. Вечером при огне Пантелей Прокофьевич ссучил дратву, начал сшивать распоровшуюся хомутину; то ли нитки были гнилые, то ли старик нервничал, но дратва оборвалась два раза подряд – этого было достаточно: страшно выругавшись, Пантелей Прокофьевич вскочил, опрокинул табурет, отбросил его ногой к печке и, рыча, словно пес, принялся рвать зубами кожаную обшивку на хомуте, а потом бросил хомут на пол и, по-петушиному подпрыгивая, стал топтать его ногами. Ильинична, рано улегшаяся спать, заслышав шум, испуганно вскочила, но, рассмотрев, в чем дело, не вытерпела, попрекнула старика:

– Очумел ты, проклятый, на старости лет?! Чем тебе хомут оказался виноватый?

Пантелей Прокофьевич обезумевшими глазами глянул на жену, заорал:

– Молчи-и-и, такая-сякая!!! – и, ухватив обломок хомута, запустил им в старуху.

Давясь от смеха, Дуняшка пулей вылетела в сенцы. А старик, побушевав немного, угомонился, попросил прощения у жены за сказанные в сердцах крутые слова и долго кряхтел и почесывал затылок, поглядывая на обломки злополучного хомута, прикидывая в уме – на что же их можно употребить?

Такие припадки ярости повторялись у него не раз, но Ильинична, наученная горьким опытом, избрала другую тактику вмешательства: как только Пантелей Прокофьевич, изрыгая ругательства, начинал сокрушать какой-нибудь предмет хозяйственного обихода – старуха смиренно, но достаточно громко говорила:

«Бей, Прокофич! Ломай! Мы ишо с тобой наживем!» И даже пробовала помогать в учинении погрома. Тогда Пантелей Прокофьевич сразу остывал, с минуту смотрел на жену несмыслящими глазами, а потом дрожащими руками шарил в карманах, находил кисет и сконфуженно присаживался где-нибудь в сторонке покурить, успокоить расходившиеся нервы, в душе проклиная свою вспыльчивость и подсчитывая понесенные убытки. Жертвой необузданного стариковского гнева пал забравшийся в палисадник трехмесячный поросенок.

Ему Пантелей Прокофьевич колом переломил хребет, а через пять минут, дергая при помощи гвоздя щетину с прирезанного поросенка, виновато, заискивающе посматривал на хмурую Ильиничну, говорил:

– Он и поросенок-то был так, одно горе… Один черт он бы издох. На них аккурат в это время чума нападает; то хучь съедим, а то бы так, зря пропал. Верно, старуха? Ну, чего ты как градовая туча стоишь? Да будь он трижды проклят, этот поросенок! Уж был бы поросенок как поросенок, а то так, оморок поросячий! Его не то что колом – соплей можно было перешибить!

А прокудной какой! Гнездов сорок картошки перерыл!

– Ей и всей-то картошки в палисаднике было не больше тридцати гнезд, – тихо поправила его Ильинична.

– Ну, а было бы сорок – он и сорок бы перепаскудил, он такой! И слава богу, что избавились от него, от враженяки! – не задумываясь, отвечал Пантелей Прокофьевич.

Детишки скучали, проводив отца. Занятая по хозяйству Ильинична не могла уделять им достаточного внимания, и они, предоставленные самим себе, целыми днями играли где-нибудь в саду или на гумне. Однажды после обеда Мишатка исчез и пришел только на закате солнца. На вопрос Ильиничны, где он был, Мишатка ответил, что играл с ребятишками возле Дона, но Полюшка тут же изобличила его:

– Брешет он, бабунюшка! Он у тетки Аксиньи был!

– А ты почем знаешь? – спросила, неприятно удивленная новостью, Ильинична.

– Я видала, как он с ихнего база перелезал через плетень.

– Там, что ли, был? Ну, говори же, чадушка, чего ты скраснелся?

Мишатка посмотрел бабке прямо в глаза, ответил:

– Я, бабунюшка, наобманывал… Я правда не у Дона был, а у тетки Аксиньи был.

– Чего ты туда ходил?

– Она меня покликала, я и пошел.

– А на что же ты обманывал, будто с ребятами играл?

Мишатка на секунду потупился, но потом поднял правдивые глазенки, шепнул:

– Боялся, что ты ругаться будешь…

– За что же я тебя ругала бы? Не-ет… А чего она тебя зазвала? Чего ты у ней там делал?

– Ничего. Она увидала меня, шумнула: «Пойди ко мне!», я подошел, она повела меня в курень, посадила на стулу…

– Ну, – нетерпеливо выспрашивала Ильинична, искусно скрывая охватившее ее волнение.

– …холодными блинцами кормила, а потом дала вот чего. – Мишатка вытащил из кармана кусок сахара, с гордостью показал его и снова спрятал в карман.

– Чего ж она тебе говорила? Может, спрашивала чего?

– Говорила, чтобы я ходил ее проведывал, а то ей одной скушно, сулилась гостинец дать… Сказала, чтобы я не говорил, что был у ней. А то, говорит, бабка твоя будет ругать.

– Вон как… – задыхаясь от сдерживаемого негодования, проговорила Ильинична. – Ну и что же она, спрашивала у тебя что?

– Спрашивала.

– Об чем же она спрашивала? Да ты рассказывай, милушка, не боись!

– Спрашивала: скучаю я по папаньке? Я сказал, что скучаю. Ишо спрашивала, когда он приедет и что про него слыхать, а я сказал, что не знаю: что он на войне воюет. А посля она посадила меня к себе на колени и рассказала сказку. – Мишатка оживленно блеснул глазами, улыбнулся. – Хорошую сказку! Про какого-то Ванюшку, как его гуси-лебеди на крылах несли, и про бабу-ягу.

Ильинична, поджав губы, выслушала Мишаткину исповедь, строго сказала:

– Больше, внучек, не ходи к ней, не надо. И гостинцев от ней никаких не бери, не надо, а то дед узнает и высекет тебя! Не дай бог узнает дед – он с тебя кожу сдерет! Не ходи, чадунюшка!

Но, несмотря на строгий приказ, через два дня Мишатка снова побывал в астаховском курене. Ильинична узнала об этом, глянув на Мишаткину рубашонку; разорванный рукав, который она не удосужилась утром зашить, был искусно прострочен, а на воротнике белела перламутром новенькая пуговица.

Зная, что занятая на молотьбе Дуняшка не могла возиться днем с починкой детской одежды, Ильинична с укором спросила:

– Опять к соседям ходил?

– Я больше не буду, бабунюшка, ты только не ругайся…

Тогда же Ильинична решила поговорить с Аксиньей и твердо заявить ей, чтобы она оставила Мишатку в покое и не снискивала его расположения ни подарками, ни рассказыванием сказок. «Свела со света Наталью, а зараз норовит, проклятая, к детям подобраться, чтобы через них потом Гришку опутать. Ну и змея! В снохи при живом муже метит… Только не выйдет ее дело! Да разве ее Гришка после такого греха возьмет?» – думала старуха.

От ее проницательного и ревнивого материнского взора не скрылось то обстоятельство, что Григорий, будучи дома, избегал встреч с Аксиньей. Она понимала, что он это делал не из боязни людских нареканий, а потому, что считал Аксинью повинной в смерти жены. Втайне Ильинична надеялась на то, что смерть Натальи навсегда разделит Григория с Аксиньей и Аксинья никогда не войдет в их семью.

Вечером в тот же день Ильинична увидела Аксинью на пристани возле Дона, подозвала ее:

– А ну, подойди ко мне на-час, погутарить надо…

Аксинья поставила ведра, спокойно подошла, поздоровалась.

– Вот что, милая, – начала Ильинична, испытующе глядя в красивое, но ненавистное ей лицо соседки. – Ты чего это чужих детей приманываешь? На что ты мальчишку зазываешь к себе и примолвываешь его? Кто тебя просил зашивать ему рубашонку и задаривать его всякими гостинцами? Ты что думаешь – без матери за ним догляду нету? Что без тебя не обойдутся? И хватает у тебя совести, бесстыжие твои глаза!

– А что я плохого сделала? Чего вы ругаетесь, бабушка? – вспыхнув, спросила Аксинья.

– Как это – что плохого? Да ты имеешь право касаться Натальиного дитя, ежели ты ее самою свела в могилу?

– Что вы, бабушка! Окститесь! Кто ее сводил? Сама над собой учинила.

– А не через тебя?

– Ну, уж это я не знаю.

– Зато я знаю! – взволнованно выкрикнула Ильинична.

– Не шумите, бабушка, я вам не сноха, чтобы на меня шуметь. У меня для этого муж есть.

– Вижу тебя наскрозь! Вижу, чем ты и дышишь! Не сноха, а в снохи лезешь! Детей попервам хочешь примануть, а посля к Гришке подобраться?

– К вам в снохи я идтить не собираюсь. Ополоумели вы, бабушка! У меня муж живой.

– То-то ты от него, от живого-то, и норовишь к другому привязаться!

Аксинья заметно побледнела, сказала:

– Не знаю, с чего вы на меня напустились и срамотите меня… Ни на кого я никогда не навязывалась и навязываться не собираюсь, а что вашего внучочка примолвила – чего ж тут плохого? Детей у меня, вы сами знаете, нету, на чужих радуюсь, и то легче, вот и зазвала его… Подумаешь, задаривала я его! Грудку сахару дала дитю, так это и задариванье! Да к чему мне его задаривать-то? Так болтаете вы бог знает чего!..

– При живой матери что-то ты его не зазывала! А как померла Наталья – так и ты доброхоткой объявилась!

– Он у меня и при Наталье в гостях бывал, – чуть приметно улыбнувшись, сказала Аксинья.

– Не бреши, бесстыжая!

– Вы спросите у него, а потом уж брехню задавайте.

– Ну как бы то ни было, а больше не смей мальчонку заманивать к себе. И не думай, что этим ты милее станешь Григорию. Женой его тебе не бывать, так и знай!

С исказившимся от гнева лицом Аксинья хрипло сказала:

– Молчи! У тебя он не спросится! И ты в чужие дела не лезь!

Ильинична хотела еще что-то сказать, но Аксинья молча повернулась, подошла к ведрам, рывком подняла на плечи коромысло и, расплескивая воду, быстро пошла по стежке.

С той поры при встречах она не здоровалась ни с кем из Мелеховых, с сатанинской гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо, но, завидев где-нибудь Мишатку, пугливо оглядывалась и, если никого не было поблизости, подбегала к нему, наклонившись, прижимала его к груди и, целуя загорелый лобик и угрюмоватые черные, мелеховские глазенки, смеясь и плача, бессвязно шептала: «Родный мой Григорьевич! Хороший мой! Вот как я по тебе соскучилась! Дура твоя тетка Аксинья… Ах, какая дура-то!» И после долго не сходила с ее губ трепетная улыбка, а увлажненные глаза сияли счастьем, как у молоденькой девушки.

В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с ним из Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки, да древние старики. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто.

Пантелей Прокофьевич, получив от хуторского атамана приказ о явке на сборный пункт, наскоро попрощался со старухой, с внуками и Дуняшкой, кряхтя, опустился на колени, положил два земных поклона, крестясь на иконы, сказал:

– Прощайте, милые мои! Похоже, что не доведется нам свидеться, должно, пришел последний час. Наказ вам от меня такой: молотите хлеб и день и ночь, до дождей постарайтесь кончить. Нужно будет – наймите человека, чтобы пособил вам. Ежли не вернусь к осени – управляйтесь без меня; зяби вспашите сколько осилите, жита посейте хучь с десятину. Смотри, старуха, веди дело с толком, рук не роняй! Вернемся мы с Григорием, нет ли, а вам хлеб дюжее всего будет нужен. Война войной, но без хлеба жить тоже скушно. Ну, храни вас господь!

Ильинична проводила старика до площади, глянула в последний раз, как он рядом с Христоней прихрамывает, поспешая за подводой, а потом вытерла завеской припухшие глаза и, не оглядываясь, направилась домой. На гумне ждал ее недомолоченный посад пшеницы, в печи стояло молоко, дети с утра были не кормлены, хлопот у старухи было великое множество, и она спешила домой, не останавливаясь, молча кланяясь изредка встречавшимся бабам, не вступая в разговоры, и только утвердительно кивала головой, когда кто-нибудь из знакомых соболезнующе спрашивал: «Служивого провожала, что ли?»

Несколько дней спустя Ильинична, подоив на заре коров, выгнала их на проулок и только что хотела идти во двор, как до слуха ее дошел какой-то глуховатый, осадистый гул. Оглянувшись, она не нашла на небе ни единой тучи. Немного погодя гул повторился.

– Слышишь, бабка, музыку? – спросил собиравший табун старый пастух.

– Какую музыку-то?

– А вот что на одних басах играет.

– Слыхать слышу, да не пойму, что это такое.

– Скоро поймешь. Вот как зачнут с энтой стороны по хутору кидать – сразу поймешь! Это из орудиев бьют. Старикам нашим потроха вынают…

Ильинична перекрестилась, молча пошла в калитку.

С этого дня орудийный гул звучал не переставая четверо суток. Особенно слышно было зорями. Но когда дул северо-восточный ветер, гром отдаленных боев слышался и среди дня. На гумнах на минуту приостанавливалась работа, бабы крестились, тяжело вздыхали, вспоминая родных, шепча молитвы, а потом снова начинали глухо погромыхивать на токах каменные катки, понукали лошадей и быков мальчишки-погонычи, гремели веялки, трудовой день вступал в свои неотъемлемые права. Конец августа был погожий и сухой на диво. По хутору ветер носил мякинную пыль, сладко пахло обмолоченной ржаной соломой, солнце грело немилосердно, но во всем уже чувствовалось приближение недалекой осени. На выгоне тускло белела отцветшая сизая полынь, верхушки тополей за Доном пожелтели, в садах резче стал запах антоновки, по-осеннему прояснились далекие горизонты, и на опустевших полях уже показались первые станицы пролетных журавлей.

По Гетманскому шляху изо дня в день тянулись с запада на восток обозы, подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских хуторах появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают с боями; некоторые уверяли, будто отступление это совершается преднамеренно, для того чтобы заманить красных, а потом окружить их и уничтожить. Кое-кто из татарцев потихоньку начал собираться к отъезду. Подкармливали быков и лошадей, ночами зарывали в ямы хлеб, сундуки с наиболее ценным имуществом.

Замолкший было орудийный гул 5 сентября возобновился с новой силой и теперь звучал уже отчетливо и грозно. Бои шли верстах в сорока от Дона, по направлению на северо-восток от Татарского. Через день загремело и вверх по течению на западе. Фронт неотвратимо подвигался к Дону.

Ильинична, знавшая о том, что большинство хуторян собираются отступать, предложила Дуняшке уехать. Она испытывала чувство растерянности и недоумения и не знала, как ей быть с хозяйством, с домом; надо ли все это бросать и уезжать вместе с людьми или оставаться дома. Перед отъездом на фронт Пантелей Прокофьевич говорил о молотьбе, о зяби, о скоте, но ни словом не обмолвился о том, как им быть, если фронт приблизится к Татарскому. На всякий случай Ильинична решила так: отправить с кем-нибудь из хуторных Дуняшку с детьми и наиболее ценным имуществом, а самой оставаться, даже в том случае, если красные займут хутор.

В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он пришел пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой. Отдохнув с полчаса, сел за стол и начал есть так, как Ильинична еще за всю свою жизнь не видела; полуведерный чугун постных щей словно за себя кинул, а потом навалился на пшенную кашу. Ильинична от изумления руками всплеснула:

– Господи, да как уж ты ешь, Прокофич! Как, скажи, ты три дня не ел!

– А ты думала – ел, старая дура! Трое суток в аккурат маковой росинки во рту не было!

– Да что же, вас там не кормят, что ли?

– Черти бы их так кормили! – мурлыча по-кошачьи, с набитым ртом, отвечал Пантелей Прокофьевич. – Что спромыслишь – то и полопаешь, а я воровать ишо не обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на семак не осталося… Они за эту проклятую войну так руки на воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал. Все, что увидят, – берут, тянут, волокут… Не война, а страсть господня!

– Ты бы не доразу наедался. Как бы тебе чего не поделалось. Глянь, как ты раздулся-то, чисто паук!

– Помалкивай. Молока принеси, да побольше корчажку!

Ильинична даже заплакала, глядя на своего насмерть изголодавшегося старика.

– Что ж, ты навовсе пришел? – спросила она, после того как Пантелей Прокофьевич отвалился от каши.

– Там видно будет… – уклончиво ответил он.

– Вас, стариков, стало быть, спустили по домам?

– Никого не спускали. Куда спускать, ежли красные уже к Дону подпирают?

Я сам ушел.

– А не прийдется тебе отвечать за это? – опасливо спросила Ильинична.

– Поймают, – может, и отвечать прийдется.

– Да ты, что же, хорониться будешь?

– А ты думала, что на игрища буду бегать али по гостям ходить? Тьфу, бестолочь идолова! – Пантелей Прокофьевич с сердцем сплюнул, но старуха не унималась:

– Ох, грех-то какой! Ишо беды наживем, как раз ишо дерзать тебя зачнут…

– Ну, уж лучше тут нехай ловют да в тюрьму сажают, чем там по степям с винтовкой таскаться, – устало сказал Пантелей Прокофьевич. – Я им не молоденький по сорок верст в день отмахивать, окопы рыть, в атаки бегать, да по земле полозить, да хорониться от пулев. Черт от них ухоронится!

Моего односума с Кривой Речки цокнула пуля под левую лопатку – и ногами ни разу не копнул. Тоже приятности мало в таком деле!

Винтовку и подсумок с патронами старик отнес и спрятал в мякиннике, а когда Ильинична спросила, где же его зипун, хмуро и неохотно ответил:

– Прожил. Вернее сказать – бросил. Нажали на нас за станицей Шумилинской так, что все побросали, бегли, как полоумные. Там уж не до зипуна было… Кой у кого полушубки были, и те покидали… И на черта он тебе сдался, зипун, что ты об нем поминаешь? Уж ежли б зипун был добрый, а то так, нищая справа…

На самом деле зипун был добротный, новый, но все, чего лишался старик, – по его словам, было никуда не годное. Такая уж у него повелась привычка утешать себя. Ильинична знала об этом, а потому и спорить о качестве зипуна не стала.

Ночью на семейном совете решили: Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу с детишками оставаться дома до последнего, оберегать имущество, обмолоченный хлеб зарыть, а Дуняшку на паре старых быков отправить с сундуками к родне, на Чир, в хутор Латышев.

Планам этим не суждено было осуществиться в полной мере. Утром проводили Дуняшку, а в полдень в Татарский въехал карательный отряд из сальских казаков-калмыков. Должно быть, кто-нибудь из хуторян видел пробиравшегося домой Пантелея Прокофьевича; через час после вступления в хутор карательного отряда четверо калмыков прискакали к мелеховскому базу.

Пантелей Прокофьевич, завидев конных, с удивительной быстротой и ловкостью вскарабкался на чердак; гостей встречать вышла Ильинична.

– Где твоя старика? – спросил пожилой статный калмык с погонами старшего урядника, спешиваясь и проходя мимо Ильиничны в калитку.

– На фронте. Где же ему быть, – грубо ответила Ильинична.

– Веди дом, обыск делаю буду.

– Чего искать-то?

– Старика твоя искать. Ай, стыдно! Старая какая – брехня живешь! – укоризненно качая головой, проговорил молодцеватый урядник и оскалил густые белые зубы.

– Ты не ощеряйся, неумытый! Сказано тебе нету, значит – нету!

– Кончай балачка, веди дом! Нет – сами ходим, – строго сказал обиженный калмык и решительно зашагал к крыльцу, широко ставя вывернутые ноги.

Они тщательно осмотрели комнаты, поговорили между собой по-калмыцки, потом двое пошли осматривать подворье, а один – низенький и смуглый до черноты, с рябым лицом и приплюснутым носом – подтянул широкие шаровары, украшенные лампасами, вышел в сенцы. В просвет распахнутой двери Ильинична видела, как калмык прыгнул, уцепился руками за переруб и ловко полез наверх. Пять минут спустя он ловко соскочил оттуда, за ним, кряхтя, осторожно слез весь измазанный в глине, с паутиной на бороде Пантелей Прокофьевич. Посмотрев на плотно сжавшую губы старуху, он сказал:

– Нашли проклятые! Значит, кто-нибудь доказал…

Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где находился военно-полевой суд, а Ильинична всплакнула немного и, прислушиваясь к возобновившемуся орудийному грому и отчетливо слышимой пулеметной трескотне за Доном, пошла в амбар, чтобы припрятать хоть немного хлеба.

XXII

Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и немилостивый. Престарелый есаул, председательствовавший на заседаниях, спрашивал у подсудимого его фамилию, имя, отчество, чин и номер части, узнавал, сколько времени подсудимый пробыл в бегах, затем вполголоса перебрасывался несколькими фразами с членами суда – безруким хорунжим и разъевшимся на легких хлебах усатым и пухломордым вахмистром – и объявлял приговор. Большинство дезертиров присуждалось к телесному наказанию розгами, которое производили калмыки в специально отведенном для этой цели нежилом доме. Слишком много развелось дезертиров в воинственной Донской армии, чтобы можно было пороть их открыто и всенародно, как в 1918 году…

Пантелея Прокофьевича вызвали шестым по счету. Взволнованный и бледный, стоял он перед судейским столом, держа руки по швам.

– Я? От живого мужа… Да ты что ж, Платоныч, навроде смеешься? А?

– Какой смех! Слышал от людей.

Пантелей Прокофьевич разгладил на прилавке развернутую штуку материи и, круто повернувшись, захромал к выходу. Он направился прямо домой. Шел, по-бычьи угнув голову, сжимая связку жилистых пальцев в кулак; заметней припадал на хромую ногу. Минуя астаховский двор, глянул через плетень:

Аксинья, нарядная, помолодевшая, покачиваясь в бедрах, шла в курень с порожним ведром.

– Эй, погоди-ка!..

Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку. Аксинья стала, поджидая его. Вошли в курень. Чисто выметенный земляной пол присыпан красноватым песком, в переднем углу на лавке вынутые из печи пироги. Из горницы пахнет слежалой одеждой и почему-то – анисовыми яблоками.

Под ноги Пантелею Прокофьевичу подошел было поластиться рябой большеголовый кот. Сгорбил спину и дружески толкнулся о сапог. Пантелей Прокофьевич шваркнул его об лавку и, глядя Аксинье в брови, крикнул:

– Ты что ж это?.. А? Не остыл мужьин след, а ты уж хвост набок! Гришке я кровь спущу за это самое, а Степану твоему пропишу!.. Пущай знает!.. Ишь ты, курва, мало тебя били… Чтоб с нонешнего дня и ноги твоей на моем базу не ступало. Шашлы заводить с парнем, а Степан придет да мне же…

Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом, обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него, кривляясь и скаля зубы.

– Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь! Иди свою толстозадую учи! На своем базу распоряжайся!.. Я тебя, дьявола хромого, культяпого, в упор не вижу!.. Иди отсель, не спужаешь!

– Погоди, дура!

– Нечего годить, тебе не родить!.. Ступай, откель пришел! А Гришку твоего, захочу – с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на!

Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду владать!..

Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз, сыпала слова – одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич, подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев, задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:

– За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка!

Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.

Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем вдоль спины. Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке.

– За что, батя?

– За дело, су-у-у-кин сын!..

– За что?

– Не пакости соседу! Не срами отца! Не таскайся, кобелина! – хрипел Пантелей Прокофьевич, тягая по горнице Григория, силясь вырвать костыль.

– Драться не дам! – глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул костыль. На колено его и – хряп!..

Пантелей Прокофьевич – сына по шее тугим кулаком.

– На сходе запорю!.. Ах ты чертово семя, прокляяя-а-а-тый сын! – Он сучил ногами, намереваясь еще раз ударить. – На Марфушке-дурочке женю!.. Я те выхолощу!.. Ишь ты!..

На шум прибежала мать.

– Прокофьич, Прокофьич!.. Охолонь трошки!.. Погоди!..

Но старик разошелся не на шутку: поднес раз жене, опрокинул столик со швейной машиной и, навоевавшись, вылетел на баз. Не успел Григорий скинуть рубаху с разорванным в драке рукавом, как дверь крепко хлястнула и на пороге вновь тучей буревой укрепился Пантелей Прокофьевич.

– Женить сукиного сына!.. – Он по-лошадиному стукнул ногой, уперся взглядом в мускулистую спину Григория. – Женю!.. Завтра же поеду сватать!

Дожил, что сыном в глаза смеются!

– Дай рубаху-то надеть, посля женишь.

– Женю! На дурочке женю!.. – Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли.

XI

За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками. Невидимо быстро вырос городок, белокрыший и аккуратный, с прямыми улочками и небольшой площадкой в центре, по которой похаживал часовой.

Лагеря зажили обычной для мая месяца, ежегодно однообразной жизнью. По утрам команда казаков, караулившая на попасе лошадей, пригоняла их к лагерям. Начинались чистка, седловка, перекличка, построения. Зычно покрикивал заведующий лагерями штаб-офицер, шумоватый войсковой старшина Попов, горланили, муштруя молодых казаков, обучавшие их урядники. За бугром сходились в атаках, хитро окружали и обходили «противника».

Стреляли по мишени из дробовиц. Казаки помоложе охотно состязались в рубке, постарше – отвиливали от занятий.

Люди хрипли от жары и водки, а над длинными шеренгами крытых повозок тек пахучий волнующий ветер, издалека свистели суслики, степь тянула подальше от жилья и дыма выбеленных куреней.

За неделю до выхода из лагерей к Андрею Томилину, родному брату батарейца Ивана, приехала жена. Привезла домашних сдобных бурсаков, всякого угощения и ворох хуторских новостей.

На другой день спозаранку уехала. Повезла от казаков домашним и близким поклоны, наказы. Лишь Степан Астахов ничего не пересылал с ней. Накануне заболел он, лечился водкой и не видел не только жены Томилина, но и всего белого света. На ученье не поехал; по его просьбе фельдшер кинул ему кровь, поставил на грудь дюжину пиявок. Степан в одной исподней рубахе сидел у колеса своей брички, – фуражка с белым чехлом мазалась, вытирая колесную мазь, – оттопырим губу, смотрел, как пиявки, всосавшись в выпуклые полушария его груди, набухали черной кровью.

Возле стоял полковый фельдшер, курил, процеживая сквозь редкие зубы табачный дым.